Светлой памяти Ивана Харламова и Софьи Железняк…

Моя мама родилась через 17 месяцев после окончания войны, а впервые узнала, что такое яйца и сливочное масло, только в 56-м…

И все-таки она появилась на свет – четвертой у моей бабушки Софьи и… третьей у моего деда Ивана! Если бы не война – во всех нелепых и уродливых её проявлениях! – эти люди никогда бы не встретились, а значит и мое собственное рождение, и нынешнее восьмилетие моей раскрасавицы-дочки тоже бы не состоялись…

Иван Харламов, мой дед, родом из «тех самых» азовских казаков. До войны он жил в маленьком сонном приморском городке по имени Ейск и имел жену и двух детей – старшую, девочку, назвал Любовью (в честь одной из христианских сестер-великомучениц).

Когда его отправили на фронт, он был уже, можно сказать, в годах – точно за тридцатник! Взял с собой бумажную иконку, которая до сих пор хранится у моей мамы… Уж не знаю, каким истовым верующим он был в мирное время, но когда его начали убивать – сначала на фронте, потом в немецких концлагерях – молился неистово. Потом говорил моей бабушке, что только вера «там» и спасала.

Однако ни бумажная иконка, которую он прятал на груди в специально сшитом бязевом чехольчике, ни горячие молитвы до, во время и после боя не спасли солдата Ивана (вот ведь знаковое имя!) от того, что практически в первые месяцы войны его (вместе со всей армией) трусливо и подло сдали немцам, которые в вагонах для перевозки скота отвезли этих брошенных в мясорубку, преданных, проданных, пленных «Иванов» в Германию…

Так мой дед оказался в своем первом немецком концлагере и всю войну провел то в одном из них, то в другом. Его самое страшное «военное» воспоминание – безумное, жуткое, нечеловеческое чувство голода. Именно голод, а вовсе не желание «облаком, сизым облаком полететь к родному дому, отсюда к родному дому» (да и как это могла осуществить горстка безоружных, истощенных, избитых русских солдат, скажите, пожалуйста? Это же вам не фильм «Диверсанты»!) заставляла моего деда с такими же, как он, бедолагами, постоянно совершать побеги из очередного концлагеря.

Каким-то чудом они каждый раз и, правда, бежали! Чтобы тут же постучаться в ближайшую немецкую «хатку» и… попросить хлеба. Надо отдать должное «мирным» немцам – хлеб оборванным русским солдатам они давали, но, даже не пытаясь ничего скрыть, сразу же звонили, кому следует.

Так что едва Иван Харламов выходил на улицу, как самую святую драгоценность, прижимая к груди заветную краюху, как на него и его товарищей набрасывались злющие немецкие овчарки и, обильно поливая бешеной пеной, рвали в клочки концлагерскую робу и желтое от истощения тело. А мой дед в это время, упав на живот, торопливо глотал добытый милостынью вражеский хлеб!     

Однажды «бегунам» удалось довольно далеко уйти от своего концлагеря. Мимо проходила стая крыс, разжиревших на трупах вот таких же русских солдат, побочном продукте всех немецких концлагерей. Мой дед в ужасе остановился. Но, наверное, опять помогла иконка – крысы прошли мимо, легко разметав по пути огромный стог сена! А ведь могли бы и сожрать…

После окончания войны Ивану Харламову опять не повезло – концлагерь, где он находился, освободили… американцы. Мало того, что мой дед, само собой, считался предателем Родины, чуть ли не по доброй воле сдавшимся немецким врагам, так ведь он же мог вдобавок ко всему во время освобождения продаться врагам американским и заделаться заправским шпионом!

В результате всех этих тяжких и несправедливых подлостей со стороны «вышестоящих» солдата Ивана Харламова опять же отправили в вагоне для перевозки скота – правда, на этот раз, в советском, на советскую Родину и в советский концлагерь! Моему деду не повезло – зато повезло мне… Почти через 30 лет после этого (и из-за этого!) я появилась на свет.

Почему-то репатриированных, а именно к ним и относился мой дед Иван, нельзя было размещать в концлагерях, которые бы находились рядом с их домами и семьями… И бывший азовский казак оказался в уральском городишке Коркино – таком же маленьком и сонном, как и его родной Ейск (только без моря, жены и детей!)

Правду сказать, над солдатом Иваном там сильно не изголялись – даже отпускали в город, чтобы подзаработал. Так мой дед немного «отъелся» и начал подкармливать еще более, чем он сам, беспомощных, слабых и униженных войной существ – двух дочерей и сына моей бабушки Софьи.

Одна с тремя «проглотами» она осталась еще до войны – их отца забрали прямо с завода, где он работал мастером, по обвинению в шпионаже в пользу… японской (!) разведки. Так что бороться за жизнь своих малолетних детей Софья Железняк начала задолго до введения продуктовых карточек. А когда, уже во время войны, их у нее украли – чуть не умерла с голоду. Горе было такое, что она помнила о нем до самой смерти!

Моя бабушка Софья всю войну разгружала уголь с вагонов – и не только за себя, но и за свою напарницу, крутившую любовь с начальником. Пожаловаться на эту стерву она не могла – вмиг бы вылетела с такой «хлебной» работы! И чем тогда, спрашивается, кормить детей?

Старшая уже ходила в школу, а младшие в детский сад, куда моя бабушка отдавала детские карточки. Но – все это знали! – женщинам, которые работали в детских садах военного времени, самим надо было что-то принести домой, в семью. Вот они и поднимали малышей из-за стола пораньше, а то, что маленькие глупыши не успевали съедать, забирали сами!

В общем, дети просили есть постоянно, едва вернувшись из садика! Особенно страшно стало моей бабушке, когда у нее вытащили те злополучные карточки… Немного спасала картошка, которую она припасла в погребе. А однажды, возвращаясь домой с последними оставшимися картофелинами баба Софья увидела… потерявшегося козла.

Она загнала его в погреб, убила голыми (!) руками – да так, что он и не пикнул (ужасно боялась, что хозяева козла услышат – точно бы растерзали за это на месте!), а потом уже с топором приходила и таскала домой жесткие и вонючие куски козлиного мяса. Это было настоящее счастье! Если бы не этот глупый старый козел, вполне возможно, что моя бабушка просто бы не дожила до мая 45-го… Бог помог? Но Софья Железняк не верила в Бога – всю свою жизнь говорила, что если бы Он был, ни за что бы не допустил таких страданий! 

И все-таки – несмотря на то, что моя бабушка получала рабочие карточки, садила, сколько могла, картошки и даже заплутавших козлов убивала! – к окончанию войны она уже «опухла» от голода. Удивительная болезнь, правда? Человек хронически голодает, а выглядит полным – из-за жестокого нарушения обмена веществ…

А дети подрастали, и еды им нужно было всё больше и больше! И вот тогда, уже в 45-м, случайно, Софья Железняк встретила Ивана Харламова. Он пожалел её детей – наверное, они напомнили ему тех, что остались в далеком Ейске, и кого он не обнимал долгие годы… Сначала мой дед принес моей бабушке мешок картошки. Потом еще какие-то нехитрые продукты. Она готовила, звала его к столу, а он говорил: «Накорми сначала детей».

Вот за эту доброту, за то, что чужой, изголодавшийся и настрадавшийся человек пожалел её и накормил её детей, она его и полюбила… и родила ему мою маму, которую мой дед назвал Надеждой – тоже по имени одной из христианских сестер-великомучениц. А еще моя мама была его личной надеждой – на жизнь, настоящую жизнь без войны.

А когда репатриированным разрешили вернуться домой, Софья Железняк сама проводила Ивана Харламова на поезд. Расставались они, как тогда казалось обоим, навсегда – мой дед ехал к своей жене и своим родным детям, а моя бабушка это понимала, потому что чувствовала к нему одну лишь благодарность… Единственное, он говорил, что поможет поднять на ноги свою маленькую Надю!      

Но мой дед не знал, что дома его уже давно никто не ждет. Жена пропавшего без вести солдата еще во время войны сошлась с его младшим братом, и у них даже успел появиться на свет маленький сын. Наверное, ей тоже как-то хотелось выжить и поднять на ноги двух практически оставшихся сиротами детей…

Оба брата тогда здорово выпили и, было дело, подрались. А потом Иван Харламов сел в поезд до Коркино. Чтобы спустя несколько месяцев умереть на руках моей бабушки. Уж слишком много всего страшного, тяжелого и несправедливого выпало на долю солдата Ивана!

А моя бабушка опять осталась одна – уже с четырьмя детьми… Софья Железняк умерла, когда мне не было и восьми лет. А моя мама и сейчас вспоминает, как она тайком от старшей ребятни совала ей в кулачок рублевик – на пряники. Потому что, умирая, в муках и бреду, мой дед Иван всё метался на узкой больничной койке и горько всхлипывал: «Наденька… Надя!»

Как же ему было, наверное, больно и тяжко, что его надежда на жизнь, его крошечная дочка, такая слабая и беспомощная, остается на руках у и без того настрадавшейся женщины – единственного человека, который его по-настоящему любил и жалел и остался ему верным до конца… Вот такая она – моя война!